Заявление министра иностранных дел России Сергея Лаврова о готовности российской базы в Армении к борьбе против ИГ вызвали активную дискуссию в Ереване относительно целесообразности вовлечения страны в ближневосточный конфликт.
МЕЖДУ ТЕМ НА ДАННОМ ЭТАПЕ ВЕРОЯТНОСТЬ ПОДОБНОГО ПРИМЕНЕНИЯ российской базы в Армении относительно невелика. У России пока есть более эффективные средства воздействия на регионы, в которых действует группировка ИГ, прежде всего за счет наличия российской военной базы непосредственно в Сирии, а также военного присутствия РФ в Центральной Азии, которая с учетом активности группировки в Афганистане может стать следующим фронтом борьбы с ИГ. В этом отношении заявление Лаврова скорее можно рассматривать в контексте российско-американского торга по Сирии, в рамках которого Москва может пытаться укрепить свои позиции, подчеркнув возможности использовать ресурсы ОДКБ в рамках борьбы с ИГ.
В то же время фон, на котором прозвучали заявления российского министра, сам собой актуализировал проблему вовлечения Армении в конфликты в регионе Большого Ближнего Востока. На следующий день после заявлений Лаврова было опубликовано интервью министра обороны Армении Вигена Саркисяна, в котором он, сообщив, что Армения в ближайшее время направит третью партию гуманитарной помощи жителям Сирии, заявил о ведущихся с российскими коллегами переговорах о расширении формата взаимодействия. «Мы видим возможности в таких областях, как гуманитарное разминирование и по ряду других направлений, где народу Сирии может быть необходима помощь Армении, армянских вооруженных сил», — сказал министр.
Как уже отмечалось, в сочетании данные заявления вновь активизировали проблему целесообразности участия Армении в подобных усилиях за пределами ее границ. Между тем уже отмеченная активная дискуссия в армянских СМИ по данному вопросу обращает на себя внимание применением сторонами ряда пропагандистских деклараций, зачастую мало связанных с реальностью. При этом схожим образом аналогичная дискуссия развивалась и в 2000-е годы применительно к развертыванию армянского миротворческого контингента в Ираке. В этом контексте раскручивался тезис о тесной взаимосвязи между обеспечением безопасности Армении и ее участием в международных операциях, подобных иракской или афганской, а также в декларируемой борьбе с международным терроризмом.
НА ПРАКТИКЕ, ОДНАКО, СИТУАЦИЯ ВЫГЛЯДИТ НЕСКОЛЬКО ИНАЧЕ. На данном этапе основная силовая угроза безопасности Армении носит гораздо более конвенциональный характер и связана прежде всего с текущими и возможными действиями против РА вооруженных сил Турции и Азербайджана. Участие же так называемого международного сообщества и межгосударственных организаций в отражении этой угрозы минимально. Основными факторами обеспечения военной безопасности Армении остаются армянские вооруженные силы и размещенная в стране российская военная база, по умолчанию прикрывающая Армению от угрозы со стороны Турции. При этом российская сторона за счет наличия базы в Армении получает возможность обеспечить свое стабильное военное присутствие на южном направлении.
Фактор международного сообщества и его структур на практике до сих пор никак не смог повлиять на эскалацию напряженности в зоне карабахского конфликта, имевшую место все последние годы, а также не смог предотвратить локального возобновления военных действий со стороны Азербайджана в апреле 2016 года. Более того, даже гарантии, которые Армения имеет в рамках ОДКБ, носят в значительной степени двусторонний характер, опираясь скорее на российско-армянские отношения, чем на механизмы ОДКБ, с учетом неоднозначного отношения ряда членов организации к позиции Армении по карабахскому конфликту.
В то же время заинтересованность в вовлечении Армении и других государств в те или иные международные усилия в рамках конфликтов за пределами нашего региона на деле вовсе не случайна и отражает конкретную стратегию, характерную прежде всего для США. Основным ее содержанием является стремление путем формирования максимально широких (и зачастую декоративных) коалиций придать легитимность своим действиям в различных регионах, скрыв конкретные интересы за фасадом международных коалиционных усилий. Параллельно формируются механизмы взаимодействия и совместимости с армиями потенциальных младших партнеров. Первым ярким примером подобной стратегии стало формирование коалиционных сил во главе с США в ходе войны в Корее в 1950–1953 годы, еще на подступах к американской гегемонии.
ВТОРЫМ ПОДОБНЫМ ВО МНОГОМ ПРОПАГАНДИСТСКИМ ТЕЗИСОМ ЯВЛЯЕТСЯ предположение о наличии некоей борьбы с терроризмом в чистом виде, которую ведут антитеррористические коалиции различного состава. Между тем в подавляющем большинстве случаев борьба с терроризмом развивается не сама по себе, а встраивается в конкретные геополитические интересы тех или иных государств, которые либо используют данный лозунг как прикрытие, либо наряду с действиями против террористов решают и собственные задачи. Так, в свое время вторжение США в Ирак, осуществленное в рамках начатой Вашингтоном после 2001 года борьбы с террором, на практике было частью стратегии США по получению контроля над Ближним Востоком и рычагов воздействия на конкурентов в Европе и Восточной Азии.
В настоящее время США в Сирии и Ираке, действуя против ИГ, параллельно решают задачи сдерживания Ирана и контроля над ключевыми маршрутами перспективных трубопроводов. В свою очередь Россия, начав операцию в Сирии, в комплекте с рядом других задач получила возможность обеспечить свое военное присутствие на Ближнем Востоке и проецировать военную силу на Средиземноморский регион, критически важный с точки зрения маршрутов и источников снабжения Европы энергоносителями.
Аналогичное столкновение интересов наблюдается и в вопросе определения мишеней борьбы с терроризмом, то есть собственно террористических групп. Различные группировки зачастую рассматриваются теми или иными государствами с диаметрально противоположных позиций, исходя из сугубо государственных интересов. (Оговоримся, что в данном случае речь идет именно о государственных подходах к тем или иным группировкам, а не о реальной природе последних). Так, ряд группировок, близких к «Аль-Каиде», в Сирии пользуются поддержкой Турции и аравийских монархий. В свою очередь ливанское движение «Хезболлах» рассматривается в качестве террористического со стороны Израиля и монархий Персидского залива и в то же время выступает в качестве ключевого партнера Ирана в регионе и фактического союзника России по сирийскому конфликту. Данный список можно легко продолжить, и подобные противоречия не ограничиваются лишь Ближне-Восточным регионом.
В результате в современных условиях вопросы глобальной безопасности и антитеррора, как правило, оказываются тесно связанными с интересами государственных игроков и элит. Громкие же декларации и кампании борьбы с очередным глобальным злом на практике скорее маскируют вполне конкретные интересы и приоритеты.