«Писатель в каком-то смысле актёр»

Одним из главных событий Шукшинских дней на Алтае стал приезд известного писателя Евгения Водолазкина – автора увенчанных премиями романов «Лавр» и «Авиатор».

Во вторник Евгений Германович ответил на вопросы читателей в краевой библиотеке им. В.Я. Шишкова. Мы публикуем выдержки из этой беседы.

О своем возможном сходстве с главным героем романа «Лавр» в ипостаси Устина:

– Вопрос важный для меня и до некоторой степени тревожный, ведь Устин – это юродская ипостась Арсения. В общем, вопрос красивый: насколько я юродивый?

Я действительно немножко Устин, как любой человек. Но если говорить серьезно, то юродство – это ведь очень глубокая вещь. Это не [художник-акционист] Павленский, не Pussy Riot. Юродство – это когда человек пытается убрать пафос. С одной стороны, он пытается как-то улучшать жизнь по мере своих сил, а с другой – вроде бы стесняется этого. 

Знаете, мне задают еще хороший вопрос: «Лавр – это автобиографическая книга?» Я перевожу стрелки на свою жену и говорю: «Вот кто знает, что я не святой».

О главном совете научного руководителя Дмитрия Лихачева:

– Дмитрий Сергеевич как-то сказал фразу: «Наука должна держать истину на коротком поводке». Если эссеист или писатель может отпускать фантазию в дальний полет, то ученый должен идти шаг в шаг за материалом, за той научной истиной, которую он добывает. Не надо делать мощных обобщений, потому что они почти все лживы. Пусть это будет неинтересно и неброско, но содержит научную истину.

А в последние годы Лихачев, ученый экстра-класса, вдруг сказал такую вещь: «В науке самое главное – человеческое начало и доверие к предшественнику». Потому что в текстологии проверить все, что написал предшественник, невозможно. Это тоже произвело на меня сильнейшее впечатление.

О книге, которую с интересом будут читать через сто лет:

– Книга не должна быть сиюминутной и сосредотачиваться на вопросах сугубо современных и частных. Это не значит, что надо уходить от этих тем, мы же не висим в вакууме в наших текстах. Но книга должна иметь мощный метафизический подтекст, потому что только такие вещи будут интересны спустя сто лет. О чем бы вы ни писали – о линолеуме, пластиковых бутылках, застекленных помещениях, – это может быть только рамкой для каких-то общечеловеческих вечных вещей. Все потом исчезнет: линолеум снимут, стекло разобьется. Пластиковые бутылки вечны, но и им приходит конец. Все уйдет, а останется тот, кто ходил по линолеуму, смотрел сквозь стекло, останется его печаль или скука. Человеческие проявления. Знаете, это такое нахальство с моей стороны: получается, что я знаю, как писать, чтобы меня читали через сто лет. Но одно дело – знать, а другое – уметь и писать, это не всегда получается.

О причинах превращения ученого-филолога в писателя:

– Умберто Эко хорошо ответил на этот вопрос: есть критический возраст у мужчины между 40 и 50 годами, когда он с любовницей сбегает на Багамы. У Умберто Эко, как и у меня, такой возможности не было, поэтому мы оба начали писать романы. Кстати, мы с ним кратко общались в Италии и моя издательница сказала, что меня называют «русским Умберто Эко», а он пожал мне руку и выразил соболезнование.

Наука – рациональный тип познания. Эмоции в ней, конечно, есть, но они не должны попадать в научный текст. А вместе с тем к определенному возрасту создается не только научный опыт, но и жизненный. Это не значит, что жизнь трепала и за шиворот таскала. Опыт  – это осмысление, которое не сводится к пинкам, оскорблениям, радостям, подаркам, которые ты получал. И только одно занятие на свете соединяет рациональное и эмоциональное – литература.

О литературоведческом анализе как помехе и подспорье в писательстве:

– Мне это ужасно мешало в первые годы, потому что я знаю, как критики потом будут критиковать. От этого знания надо отключиться, и, поверьте, я отключился. Я пишу как человек: смеюсь с моими героями, иногда плачу, негодую. Строю какие-то схемы, а герои выходят за пределы схем, потому что становятся в каком-то смысле живыми и начинают двигаться.

Писатель Валерий Георгиевич Попов учил меня: не надо командовать, надо идти за ним. Тихо, желательно из-за кустов, наблюдать, и он сам развернется. Писатель – это актер в каком-то смысле. Он играет одного героя, второго, третьего. А настоящая игра – это жизнь. Так что сначала я проживаю эту жизнь.

Но когда текст написан, я начинаю смотреть глазами филолога. Даже двух филологов, потому что мой первый читатель – жена. Вижу: здесь длинно, здесь фраза набекрень – и все это убираю.

Об отношении к цензуре:

– В разные времена я по-разному отвечал на этот вопрос, цензура – понятие динамическое. В 90-е годы, скажу честно, мне очень хотелось ввести цензуру. То, что себе позволяли отдельные люди, было как проникающая радиация, которая полезла отовсюду. Общество было больным, оно перестраивалось. 

Но когда общество стабильно, имеет свои нравственные законы и нормы, цензура не нужна. Если человек допускает что-то негодное – человеконенавистническое, порнографическое, ему просто перестают подавать руку, а это гораздо более сильное действие, чем цензура. Его перестают приглашать.

Мы сейчас не ходим друг на друга с вилами. И относительно нынешнего времени, мне кажется, цензура не нужна.

Точно так же, когда [на книгах] начинают писать «16+», «12+». В русском обществе семья всегда регулировала чтение ребенка. И что, родители дадут ему что-то непотребное? Семья справится с этим гораздо лучше, чем не всегда компетентный человек, который ставит возрастной ценз. В одной крупной библиотеке была выставка «Остромирово Евангелие» – 16+! Цензура – большое искушение.

Фото Е. Пушкарской.

Справка
Евгений Водолазкин – российский литературовед, писатель. Сотрудник Института русской литературы Академии наук (Пушкинский Дом), Отдел древнерусской литературы. Доктор филологических наук. Автор бестселлеров «Лавр» и «Авиатор», обладатель премии «Большая книга» и «Ясная Поляна», финалист «Русского Букера».

«Читатель как совокупное создание обычно умнее автора»

«АП» спросила Евгения Водолазкина, что дают ему подобные творческие встречи.

– Они важны, потому что корректируют мои представления о читателе, причем часто в лучшую сторону, – говорит Евгений Германович. – Автору часто свойствен снобизм, он думает: ну кто это поймет? Кто достигнет этих высот? А потом встретится с людьми и видит, что некоторые вещи они знают гораздо лучше, чем он, и нечего нос задирать.

Интернетовские отзывы – большое искушение для пишущего их, особенно если они анонимны, и порой ты изумляешься, сколько все-таки зла сидит в человеке и он позволяет себе это выплескивать. А при личных встречах человек отвечает за свои слова. Он смотрит тебе в глаза. Были случаи, когда меня неутомимо обругивали какие-то блогеры. Они недоумевали, почему я в разных странах получаю столько призов и столько езжу – у меня до пятнадцати стран в год получается и от шестнадцати я отказываюсь. Но таких людей я приглашаю встретиться. Прийти ко мне в Пушкинский Дом и поговорить.

И когда говоришь с человеком глаза в глаза, эта агрессия уходит. Как поет Борис Гребенщиков: «Он бросил свой меч и свой щит, швырнул в канаву наган, он понял, что некому мстить, и радостно дышит». И вот когда встречаешься с человеком лично, он «бросает в канаву наган» и ты с ним нормально говоришь.

– Вам важна эта обратная связь?

– Она спасает, она важна. Виртуальная связь ведь чисто интеллектуальная, мыслительная. Когда я вижу живого человека, уже по тому, как он двигается, говорит, по интонациям, глазам и мимике понимаю, какой он. Устанавливается визуальный контакт. Главное – глаза. Я думаю, нравственную глухоту в людях способно преодолевать личное общение.

– Когда вы пишете, вы представляете себе человека, который поймет ваши книги? Каков ваш воображаемый читатель?

– Я бы использовал термин Умберто Эко, который говорил об «идеальном читателе». Для меня это кто-то из моих друзей или я сам. Альтер эго. Опасность связана с тем, что писатели иногда считают себя существами исключительными. А это не так, распределение на умных и глупых среди них примерно такое же, как во всех остальных сферах. Читатель как совокупное создание обычно умнее, чем писатель.

Читателя надо уважать, но те, кто ориентируется исключительно на его запросы, допускают глубокую ошибку. Обычно это писатели, которые хотят нравиться. А должно быть некоторое мужество. Относительно успеха «Лавра» один замечательный питерский писатель сказал мне: «Вы стреляли по невидимой цели, а по видимой стрелять уже поздно».

– Вы говорите, что отказали шестнадцати странам, а на Шукшинские дни приехали. Каково ваше отношение к Шукшину?

– Шукшинские дни мне интереснее, чем шестнадцать стран. Шукшин для меня очень любимый писатель. Такой, я бы сказал языком моих студентов, «не понтовый»: он не несет себя. При этом кажется человеком добрым и понятным. С таким человеком я мог бы дружить, что-то спрашивать. Есть писатели, к которым я на пушечный выстрел не подойду. А с Шукшиным мог бы выпить и поговорить. Видимо, он был таким человеком, и такова его проза. Я просто отдыхаю, когда его читаю.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *